Ант Скаландис - Точка сингулярности [= Миссия причастных]

В общем, пока две главных концепции конкурировали за право считаться окончательным ответом, возобладала третья. Осторожные и хитрые помощники руководителя ЧГУ генерала Форманова пришли к совершенно отдельному выводу: «Не надо нам, товарищи, всей этой гадости читать, все это от лукавого. Жили раньше без таинственных дискет и дальше проживем». А значит — уничтожить все! И первую половину информации, и вторую, и ключ к ним, и всех носителей. Доблестные офицеры от оккультизма четко рассчитали, что шарашить надо триплетом практически одновременно (чем синхроннее, тем лучше): по агенту в Эмиратах, пытающемуся соединить две половинки электронной информации и ещё по двум местам, где реально должны были храниться рукописи Разгонова, то есть по его московской квартире и берлинскому дому. Разумеется, в ЧГУ не могли не знать, что рукописи уехали в Тверь. Возможно, успели отследить и перемещение Шактивенанды из Твери в Штаты, но, во-первых, не шарашить же по Америке — на это уже просто никаких денег не хватит! А во-вторых (и это быстрее всего был определяющий фактор), решали вопрос не генералы, а те самые пресловутые сенсеи. Вот так все и вышло.

Давно известно: ломать — не строить. Тот, кто ставит целью уничтожить — человека ли, материальную ценность или информацию — всегда имеет больше шансов на успех, чем тот, кто стремится этой ценностью завладеть.

— Опять они обскакали нас, — грустно повторил Тополь ещё раз.

Вот тогда и поднялась Верба:

— Никто нас не обскакивал. Ключ-то в наших руках остался.

— А почему ты считаешь, что Мишкины рукописи — это действительно ключ? — спросил Кедр. — Ведь сама же говорила — бред. Нельзя в одну кучу дискеты и тетрадки валить.

— Можно, — улыбнулась Верба, — такие тетрадки даже нужно.

И объяснила. В отличие от всех остальных, Татьяна знала творчество Разгонова едва ли не лучше его самого. А в тетрадке, вынутой Тимофеем Редькиным из тайника, куда рукопись была положена в девяносто пятом, обнаружились записи Разгонова, датированные девяносто седьмым. Такой парадокс не поддавался рациональному объяснению. Это была уже чистая мистика.

Иными словами, тетради Разгонова представляли собою не листы бумаги, скрепленные проволочкой и исписанные шариковой ручкой, а сложнейшее устройство приема и передачи информации неэлектронным путем. И теперь их предстояло изучать, как и пресловутую дискету, всем самым светлым головам Спрингеровского Центра. А людям практическим и далеким от науки надлежало ответить на один очень важный вопрос: как же узнал обо всем этом негодяй Грейв?

Что и говорить, сам Разгонов обалдел окончательно и чуть было не попросил выпить у всего почтенного собрания. А потом тяжко задумался. И как реалист, скептик и прагматик, упрямо решил не верить в чудеса и на этот раз. Прежде всего он стал напряженно вспоминать, в какой из тетрадей записывал свои впечатления от поездки с Вербой в Шамони, и совместном их восхождении на Монблан. И вспомнил: действительно в старой, он нарочито приписал эти строки к давнему неоконченному роману, как своеобразный сюрреалистический финал. Оставалось понять (или вспомнить) две вещи: когда и кто вынул старую тетрадку из тайника, а также когда и кто положил её обратно в тайник уже с новым текстом. Но именно этого вспомнить никак не удавалось. Амнезия? Возможно. Чья-то изысканно хитрая операция? Тоже возможно. Но при чем здесь мистика?!

Оказывается, он уже вслух спорил с Шактивенандой:

— Да вы с ума сошли, Анжей! Только на основании чьей-то забывчивости делать вывод о чудодейственном перемещении тетрадки или тем паче нематериальных строчек через какой-нибудь там астрал?! Бред собачий, Анжей! Родной вы мой, да вспомните же, наконец, бритву Оккама.

Но Анжей вспоминал что-то совсем другое, что-то свое, тибетское, он опять бормотал мантры. И от их потустороннего, недоступного среднему европейцу и даже при знании санскрита вечно ускользающего смысла, Разгонову в который уж раз сделалось жутко…

А последним штрихом, уже ничего не добавившим по сути, но поставившим жирную кровавую точку в эмиратской истории стал примерно через неделю простой пассажирский лайнер украинской авиакомпании с челноками и туристами на борту, упавший на взлете в аэропорту Шарджи и унесший сотни жизней. Газеты всего мира дружно писали о технической неисправности морально устаревшего самолета советского производства. Понятное дело, нищие хохлы на всем экономят. Чего ж не потоптаться в очередной раз на теме посткоммунистического бардака?

Кстати, история с лазерным ударом по Оману в газеты не попала вовсе — с арабскими спецслужбами полюбовно договорились, как Москва, так и Вашингтон. Но все, кто был в курсе этой истории, в случайное совпадение событий поверить, конечно, не могли. Разгонов лично просмотрел список пассажиров и обнаружил в нем симпатичную девушку Галю — экскурсовода из дубайской турфирмы, летевшую зачем-то в Киев вместе с мужем — работником консульства. Следственный отдел ИКСа обязательно проработает и всех остальных погибших пассажиров на предмет причастности к плану Грейва, но Разгонову это было уже не интересно. Он легко поверил бы, что целый аэробус взорвали лишь для того, чтобы уничтожить этих двоих. Какой знакомый почерк! Стиль Фернандо Базотти, этакое итальянское барокко — красиво, пышно, с размахом! Мало ему, гаду, оказалось шести серебряных пуль в мертвую голову. Дело Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, то есть тьфу!.. Дело Фогеля — Базотти… (кто там следующий?) живет и побеждает. Ура, товарищи!

— А знаете, почему Мишка Разгонов так и не закончил свой роман «Покорение Монблана»? — вопросил Майкл Вербицкий и выдержал театральную паузу.

Они сидели втроем на кухне у Паши Гольдштейна и патриотично пили местное тверское пиво «Праздничное», закусывая его сухой рыбой и тонкими ломтиками свежайшего бекона.

— Я, между прочим, до сих пор считаю эти странные фрагменты его ранних вещей лучшим из всего написанного…

— Ну, брат, это какое-то слишком экстравагантное мнение! — возразил Редькин. — А мне «Подземная империя» нравится, да и сборник рассказов отличный. Как он назывался? «Дикая планета»?

— «Неуемная планета», — поправил Майкл.

Паша после всех событий не преминул познакомиться с творчеством нового приятеля, но прочесть его неопубликованные вещи Гольдштейну не довелось — это бесценное сокровище слишком быстро и в аварийном порядке покинуло Тверь, так что «Покорение Монблана» было знакомо ему лишь в пересказе Майкла («Все говорят Карузо, Карузо, а мне тут приятель напел — ерунда, ничего особенного!») так что по большому счету в эстетическом споре о литературных достоинствах сакрального текста Паша принять участия не мог и поспешил вернуть разговор в философское русло.

— Так почему же Разгонов не закончил своего романа?

— А очень просто. Его нельзя было заканчивать, и он это интуитивно почувствовал. Это же был не просто роман — это был роман-символ. Отражение самой жизни. Тогда, в восемьдесят втором, он не мог и не должен был покорить свой маленький кироваканский Монблан. Полез бы и наверняка погиб. А предназначение было иным. Тогда, в восемьдесят втором, он не мог и не должен был познакомиться с Машой Чистяковой. А тем более — подружиться, лечь с ней в койку, пожениться. Его бы тогда просто убили вместе со всеми Чистяковыми. А предназначение-то было другое! Вот так же и роман «Покорение Монблана» он не вправе был дописывать до конца. Вот он и дописывает свою историю разорванными кусками в течение всей жизни, понимаете?

Друзья обалдели от подобного мистического пассажа, у Паши мигом всплыл в памяти кошмар, случившийся посередь Оманской пустыни, а Редькин тут же вспомнил, как они с Майклом, сидя в машине у обочины Ленинградки, рассуждали о виртуальном бумеранге.

Но все это было жутко давно, и теперь, с расстояния уже не казалось страшным. Жизнь медленно, но верно возвращалась в будничное русло. Ментальные злодеи и прочие виртуальные напасти больше не тревожили скромных бизнесменов.

Прошло больше года, деньги, вложенные в торговлю продуктами, неплохо открутились, Редькин купил отличную квартиру в Твери, жил бобылем, вопреки ожиданиям Майкла, он так и не вернулся в семью, к Юльке, разумеется, тоже не вернулся. Хоть и вспоминал её частенько, уже не как кошмар, а наоборот — как красивую сказку, как сон. С Маринкой же они теперь дружили, ездили друг к другу в гости, созванивались часто, Тимофей регулярно подбрасывал денег на семью, тем более, что неуемного Верунчика угораздило вновь забеременеть.

«Вот идиотка! — кипел поначалу Тимофей. — Нашла время и место!»

Ведь уже случился августовский дефолт, и жить стало всем существенно тяжелее, зять зарабатывал на своем автосервисе смешные гроши и всех тянул один Редькин — непонятно, с какой радости. Они ведь уже не были с Маринкой мужем и женой в полном смысле. Тимофей пару раз пытался подбивать к ней клинья, мол, давай все забудем и опять развлечемся немного, ведь столько лет вместе кувыркались, но Маринка оставалась непреклонной, что-то такое замкнуло у неё в мозгу, Тимофей как мужчина сделался ей решительно неприятен. Говорят, подобная реакция формируется у зверски изнасилованных в раннем возрасте — полная неспособность к нормальному сексу, а тут сформировалась полная неспособность к сексу с конкретным человеком. Редькин, правда, подозревал, что Маринка и с другими мужиками не спит, она теперь жила домом, детьми, совсем другими заботами, ей вся эта потная возня под одеялом сделалась окончательно и бесповоротно неинтересной.